Ирина Лейченко

Нужно выложить сердце на стол, но, если другой не сделает то же самое, очень важно вернуть сердце себе обратно

А может, тебя видят, только если ты тоже смотришь?

Взрослые идут в политику с лучшими намерениями, а выходят из политики преступниками. Настало время революции.

Каждый человек — это история, совершенно непохожая на историю другого человека. Если мы будем это понимать, мы не будем ни о ком судить по его социальному происхождению, по его национальности, вере или цвету глаз

Что считать правдой, решают те, кто у власти. Вот что он хотел этим сказать. Всеобщей правды нет, она у каждого своя. Одной на всех не бывает

Держать эту мысль в уме ещё можно, но понять — нет.

Вина — она как протухшее яйцо, которое перебрасывают из рук в руки, подальше от себя. Никому не хочется его ловить, никому не хочется, чтобы вся мерзость вылилась именно на него.

Так кто угодно может завести себе друзей: находишь безработного, недовольного жизнью парня. У него нет денег, нет девушки, ему хочется к кому-нибудь прибиться. Политических убеждений у него тоже нет. Внушаешь ему, что гастарбайтеры украли у него права, принадлежащие ему по рождению, квартиру, работу и даже лучших белых девушек. Он это заглатывает, и ты посвящаешь его в последний миф, ключевой, о кознях евреев: все проблемы — следствие еврейского заговора, цель которого — власть над ми­ром. Нет ничего проще, уж ты мне поверь!

Алекс покачал головой и с улыбкой хрюкнул. Бенуа подмигнул ему.

— Убийство порой необходимо для сохранения чистоты, — продолжал он свою речь. — Приходится убивать слабых, чтобы остались только сильные. Тот, кто этого не делает, ставит под угрозу будущее расы. Вот, скажем, Таша — она идеальный доберман, а все благодаря людям, которые заботились о чистоте ее крови. А в природе? Помнишь, что писал Дарвин о выживании сильнейшего? Вот ты идешь по городу и видишь наших стариков, наших матерей, детей в наших школах… — он делал долгие паузы. — Тебе не приходило в голову, насколько они хрупки, уязвимы?

— Приходило иногда, — машинально отозвался я.

— А взять страну, которую мы построили? Вот ты нико­гда не думал: нельзя допустить, чтобы ее разрушили? Она правильно устроена и не должна исчезнуть.

— Думал, бывало.

Он улыбнулся.

— Ты, Лукас, цельный человек, кремень. Другим и не мог быть внук Феликса Стокса. Но таких, как ты, должно быть больше.

Я переводил взгляд с него на Алекса и обратно. Морозилка гудела. От лани несло потом.

— Вот зачем ты здесь, — загадочно сказал Бенуа.

— Я снова задумалась. Почему он оставлял ей дрова? Просил прощения? Или было еще что-то? Я уже два дня мучаюсь этим вопросом.

Мать теребила золотистый кулон у себя на шее. Она натянула цепочку до подбородка, потом отпустила; кулон бесшумно упал обратно. Из-за дыма воздух между нами казался осязаемым. Я не отрывал взгляда от горящего кончика ее сигареты.

— Я покопалась в его коробках. Не стоило этого делать. Вот что я нашла.

Она вытащила из-под стопки фотокарточку. Та лежала лицом вниз, словно мать не хотела случайно зацепиться за нее взглядом. На пожелтелом обороте изящным почерком было выведено: «Феликсу от Паулы». Мать перевернула фото: окаймленная белой рамкой, на меня смотрела незнакомая девушка с маленькими глазами и узким лицом.

— Ну? Узнаешь? — спросила мать.

Как я ни старался, голова была словно набита ватой. Каждый удар сердца отзывался болью в верхней губе. Хотелось прилечь, чтобы подумать.

— Паула — так звали сестру Беату. Это она — до пострига.