Дмитрий Карельский

Они вместе смотрели, как разворачиваются огненные знамена, выставляя напоказ свою красоту, в которой не было ни свирепости, ни доброты

— Я просто ощупываю пальцами, шевелюсь и сжимаю — и счастлив. Прикоснуться своим телом к другому — такая безмерная радость, какую еле может вместить мое сердце.

Воздух стал совсем вязким; казалось, можно протянуть здоровую руку и вылепить из него шарики — как снежки из снега. Он искрился угольками, уподобляясь тем самым ночному небу.
У воздуха был вкус. Лукас посмаковал его во рту. И узнал его.
Воздух наполнили мертвые. Для Лукаса это было так же бесспорно, как Саймоново присутствие в подушке. С каждым вдохом Лукас вбирал мертвых внутрь себя. Они были горьковаты на вкус; пепельно-горячо ложились на язык.

Как они проводили ночи на тюфяке, набитом сухими листьями и травой. Как ближе к вечеру не важно какого дня Катарина стояла на крыльце хижины, глядя на деревню, на горные пики над головой, на свинцовое небо, готовое вот-вот разразиться дождем; как до нее доносился шум игры, которую затеяли дети, перемежаемый ритмичными ударами мужниной мотыги в садике за домом; как она ощущала себя в центре этой жизни, которая была ее, и ничья больше. Была горькая сладость, пронзительная ощутимость быть собой, Катариной Каллатурой, жить именно в этот не важно какой день за несколько мгновений до дождя.

Ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.

стой на стуже, Эдгар, — сказал он. — Входи, юноша. Входи же.

— Боже мой! — сказал отец. — Истории… Слыхал я от него одну историю.

Не припомню, чтобы хоть раз, когда я шел к дядюшке, деревья в лесу стояли одетыми в зеленую листву. Я видел этот лес или голым и морозным, или белым от снега, а листья – палыми, мертвыми и гниющими на земле.

В камине пылал огонь, в его отблесках багровый интерьер вспыхивал, пульсируя в такт пляске пламени, как если бы кабинет был живым, бьющимся сердцем дома.

языки пламени вскинулись ему навстречу и буквально выхватили полено у него из рук