Алексей Голубев

Геллер работает с двумя внешне несхожими дискурсивными режимами советской культуры, используя один для критики второго.

Он рассуждает о советском обществе в категориях и терминах, типичных для марксистской критики капиталистических обществ, где машина символизировала предельную степень отчуждения, а винтики — людей, отчужденных от человечества.

Второй дискурсивный режим, служащий мишенью для критики в «Машине и винтиках», я буду называть производственным языком советской культуры.

В своем анализе Геллер распространил один конкретный дискурс на всю советскую историю.

широко распространенной среди советских чиновников и интеллигенции тенденции определять индивидуальную и коллективную идентичность через вещи

Сергей Ушакин, отметивший, что советскую экономику правильнее называть не экономикой дефицита, а экономикой накопления.

Эти правила и принципы восходят к первым советским теоретикам промышленного производства, таким как Алексей Гастев и Александр Богданов, и к авангардным идеям советских идеологов «производственного искусства», например Бориса Арватова, стремившегося модернизировать советский быт средствами нового промышленного дизайна

машины в них представали как ориентиры для людей, а заводы — как высшая форма организации социальной жизни. Если Фриц Ланг в «Метрополисе» (Metropolis, 1927) и Чарли Чаплин в «Новых временах» (Modern Times, 1936) изображали машины как силу, дегуманизирующую человека и отчуждающую его от общества и от самого себя, то у Вертова машины показывали «путь <…> от ковыряющегося гражданина через поэзию машины к совершенному электрическому человеку»

Сам по себе этот дискурсивный режим обладал авторитетом (и был санкционирован властью), но, в отличие от официального языка «Правды» и аналогичных советских изданий, его создание не регулировалось и было поручено людям, для которых «производственный язык» еще не превратился в застывший ритуал, а давал возможность строить и выражать свои подлинные идеалы и видение будущего

В середине и в конце 1950‐х годов в Советском Союзе вновь пробудился интерес с техноутопическим идеям 1920‐х.