Энджи Томас

Бабушки не стало десять лет назад. С одной стороны, прошло уже достаточно времени, чтобы перестать ежедневно плакать, а с другой — всего ничего, а потому он поникает каждый раз, когда о ней заходит речь.

Когда растешь в муниципальной квартире с одной спальней, кажется, что на свете нет ничего лучше денег.

— Йоу, мужик, охренеть! — выдыхает Деванте, светясь, как фанат­ка. — Мне рассказывали, что на него работали копы и все такое. Он поднимал большие бабки!
А мне рассказывали, что мой дедушка был настолько занят, «поднимая бабки», что не находил времени на папу. Есть куча фоток с маленьким папой в норковых шубах с дорогими игрушками и драгоценностями, но дедушки Дона ни на одной из них нет

или напоминают о необходимости информировать население, как важно протестовать, а не устраивать беспорядки

Если соседи не знают, чем помочь, они наготовят еды

— В этом-то и проблема. Но мне кажется… Мне кажется, это вынудит ее либо завязать, либо, наоборот, пуститься во все тяжкие. Надеюсь на первое.
Кэмерон спускается со своей бабушкой в гостиную; он ведет ее за руку так, словно она королева в домашнем халате. Мисс Розали исхудала, но для человека, на которого свалились химиотерапия и весь этот ужас, выглядит хорошо. Повязанная на голове косынка подчеркивает ее величавость, точно мы удостоились чести встретить африканскую королеву.
Мы встаем. Мама обнимает Кэмерона и целует его в пухлую щеку. Халиль называл его Хомяком, но выписывал любому, кто по глупости обзывал его младшего брата жирным.
Папа хлопает Кэмерона по ладони, потом обнимает.
— Как жизнь, приятель? Ты в порядке?
— Да, сэр.
Лицо мисс Розали озаряет широкая улыбка. Она раскидывает руки и, когда я подхожу к ней, обнимает меня искренне и сердечно, хоть мы и не родня. В ее объятиях нет никакого сочувствия — лишь любовь и сила

словно стою на рельсах и напряженно смотрю, как на меня мчится поезд, ожидая столкновения

Мы уезжаем, и я вспоминаю, как Халиль бежал к машине, когда меня забирали домой, и на солнце сияли его глаза и жирные проблески кожи между косичками. Вот он постучит в окно, я его опущу, а он осклабится, сверкая кривыми зубами, и скажет: «Счастливо — в попе слива!»
Раньше я бы похихикала, оголив кривые зубы, а сейчас плачу. Когда человека

не стало, прощания с ним ранят сильнее всего. Я представляю, как Халиль стоит у окна машины, и улыбаюсь: «Чао-какао!»

Показать кому-то свои травмы — все равно что снять перед человеком одежду: как прежде на тебя смотреть уже не смогут.