Роберт Ибатуллин

Большевики прибегали к такой полемике для облегчения дискуссий по важным вопросам. Лишь позже эти работы получили статус «священных писаний», в которых советские лидеры и чиновники подыскивали подходящие цитаты для пропаганды либо обоснования тех или иных политических мер.

Часто цитируемое утверждение Бенедикта Андерсона, что перепись, карта и музей представляли собой в совокупности «тотализирующую классификационную сетку», не подтверждается в советском контексте727. Даже в авторитарном Советском Союзе перепись, карта и музей далеко не гладко и не «тотально» сопрягались друг с другом. Советские эксперты и администраторы с помощью переписи и карты сплавляли роды и племена в народности, стремясь ускорить процесс поддерживаемого государством развития. Но этнографический музей с его богатой коллекцией и экспозициями, посвященными традиционной культуре, уделял немалое внимание «досоветскому» настоящему и прошлому728. Активисты и эксперты этнографического отдела усердно трудились над тем, чтобы заполнить этот разрыв, и разрабатывали героический нарратив об эволюции и развитии народов СССР. Это оказалось мучительно сложно. В газетах и речах трубили об успехах революции на селе и в степи, однако гораздо труднее — зачастую невозможно — было документировать эти успехи в музейных экспозициях, где необходимо было представить артефакты и свидетельства «новой жизни» и «новой культуры».

Неудачи революции не затушевывались, а объяснялись в нерасовых терминах. В частности, экспозиция документировала то, как «пережитки» феодального и колониального прошлого Российской империи активно тормозят процесс революционной трансформации.
Идею «пережитков» этнографы позаимствовали из трудов британского культурного эволюциониста Эдварда Б. Тайлора. В книге 1871 года «Первобытная культура» он доказывал, что «элементы культуры», которые «больше не имеют никакого смысла и функции», часто «в силу обычая переходят на новую стадию развития общества»840. Как отмечал Тайлор, эти «пережитки» можно найти и в самых развитых обществах и они не означают, что данный народ выродился или обречен на отсталость. Российские этнографы обсуждали этнографические идеи Тайлора с 1890‐х годов. После революции некоторые из них заговорили о религии и суевериях как о тайлорианских «пережитках верований»841. В Советском Союзе 1930‐х годов этнографы обращались к «классикам» культурного эволюционизма — и, в частности, к Тайлору — для подтверждения научных и идеологических постулатов, лежавших в основе советского проекта. Тайлора ценили по нескольким причинам. Во-первых, у него было «правильное» идеологическое родство: Маркс и Энгельс хвалили его работу и описывали процесс стадиального развития в похожих терминах842. Во-вторых, он открыто спорил с той идеей, что человечество делится на высшие и низшие расы. В-третьих, его теория «культурных пережитков» давала небиологическое, социально-историческое объяснение живучести традиционных социально-экономических форм и традиционных культур.