Кэтрин Пикеринг Антонова

. Обучение сына с тем, чтобы в конечном счете он занял место отца, оставалось неотъемлемой частью европейской модели маскулинности в середине XIX века

Выбор слов здесь неоднозначен: почему он называет именно тяжбы, горделивость и предрассудки худшими образцами «тлеющей ничтожности»? Другое его сочинение показывает, что судебные тяжбы он связывает с чиновничеством, которое презирает за бессмысленную канцелярщину и за то, как (по его мнению) чиновники вмешиваются в семейные дела (учитывая, что у него самого позади остались два продолжительных процесса о семейном наследстве, отягощенном большими долгами).

Мочалин вновь пишет в том же духе, на этот раз жалуясь, что изменения происходят слишком медленно, поскольку в центре его внимания находится ситуация, представлявшаяся ему знаком моральной ущербности судебных чиновников, которые заставляли крестьян «караулить» найденные мертвые тела «при страшном морозе». Мочалин заключает: «Избави Боже нас от подобного прогресса» [891].

В этой атмосфере культурных противоречий многие интеллектуалы, как западники, так и славянофилы, писали о том, что представлялось им главной бедой России: культурная пропасть между элитами и «народом» возникла из‐за того, что правящие классы с начала XVIII века подверглись сильному влиянию западной культуры, тогда как большинство населения продолжало вести по большей части традиционный сельский образ жизни [915]. Эти интеллектуалы необоснованно переносили свою собственную социальную и культурную изоляцию на все образованные слои общества, и такая ошибочная экстраполяция до недавнего времени оставалась общим местом большинства исторических сочинений о России. Как народный, так и государственный взгляды на национальную идентичность обычно тесно связаны с отрицанием каких-либо внешних влияний [916].

Возможно, правильнее было бы говорить о «пропасти» не между образованной, западно-ориентированной и «лишней» элитой и «народом», но, скорее, между городом и деревней (хотя это тоже является упрощением).

Хотя во второй половине XIX века идеология домашней жизни оказывала противоречивое воздействие на образ жизни женщин, мужские роли в пореформенный период были решительно переосмыслены: «Мужчины пролили немало чернил, обсуждая свою роль в общественной жизни, свой успех на трудовом поприще или на разрастающейся арене общественной деятельности» [1016].

В XIX веке в России общественные институты представлялись не безличными коллегиально управляемыми организациями (как мы воспринимаем их сейчас), а патерналистскими иерархиями.

У. Р. Августин предлагает иную модель распределения власти, где семья представляет собой организационный принцип, метафорически воспроизводившийся на всех уровнях общества. В этой модели все члены (включая царя или отца) были в известной степени несвободны, поскольку у них у всех были определенные обязанности перед другими людьми, но власть тем не менее оказывалась в высшей степени дифференцированной, хотя по большей части связанной с фигурой отца: «В такой системе ценность и положение человека определялись не тем, насколько успешно он подчинялся абстрактным правилам поведения (как в западной модели), а внутренним испытанием прочности его родственных отношений с вышестоящими» [1031].