Том Маккарти

– Ну, а помимо этого, как, на ваш взгляд, все прошло?

– Все прошло… ну, в общем… – начал я, не зная, что ему сказать.

– Вы считаете, успешно?

Успешно? Трудный вопрос. Что-то получилось, что-то нет. Моя рубашка слегка зацепилась за разделочную доску, зато холодильник открывался идеально. Хозяйка печенки придумала эту замечательную реплику, но потом, пытаясь реконструировать свои движения в третий раз, уронила мешок. И еще, конечно, проблема с запахом. Но можно ли назвать это успехом? Успехом в чем? Рассчитывал ли я, что все мои движения мгновенно станут слитными и безупречными? Разумеется, нет. Рассчитывал ли я, что обходного пути через понимание, которым я, что бы ни делал, вынужден был идти весь прошлый год – всю свою жизнь, – удастся избежать вот так, сразу: взять и срезать, будто ненужный нерв, слепой рукав реки, который испарится сам? Нет, над этим придется работать, много работать. Но сегодня мои движения были другими. Ощущались по-другому. И мои мысли тоже, мое сознание как единое целое. По-другому, лучше. Это было…

– Это было начало, – сказал я Назу.

– Начало? – повторил он.

– Да. Очень хорошее начало.

Я заметил, что тут, внизу, свет казался глубже: более плотный, менее летучий. Наверху в нем было больше пылинок – их поднимал туда теплый воздух на лестничной клетке. Достигнув верхних этажей, они зависали, словно звездочки в огромных галактиках, почти без движения, и от этого воздух казался легче.

Порой же у меня пропадало всякое ощущение меры, расстояния, времени, и я просто лежал, наблюдая, как плавают пылинки, или качаются качели, или нежатся коты.

Исчезла та нарочитая манера, с которой он держался, подойдя к машине; теперь ее затмила искренняя сосредоточенность мастера, знающего свое ремесло.

Пистолеты – не просто реквизит истории, ее действующие лица; они – сама история, они прокручивают в своих барабанах одно будущее за другим и, выметнув из своих дул настоящее, отбрасывают в сторону пустые гильзы прошлого.

Пока я ждал, мне пришло в голову, что любое великое дело – вопрос организации. Не гениальности, не вдохновения или полета фантазии, не умения или хитрости, а организации. Постройка ли пирамид, посадка ли космического корабля на Юпитере, захват ли целых континентов или изображение библейских сюжетов на крышах часовен, все – в организации. Я решил, что по кастовой шкале люди, занимающиеся организацией, превосходят даже тех, кто осуществляет связи. Я решил, что велю Мэттью Янгеру вложить деньги в организационную промышленность, если такая есть.

А потом – тишина, подобная тишине в лесу, когда хищник выходит на охоту, остальные же прячутся под землю, все, кроме его добычи, слишком погруженной в свои заботы – обнюхивание корней, жевание травы, сны наяву, – чтобы различить вопиющие сигналы…

Замедленный темп, в котором они поднимали свои автоматы и стреляли из них, как бы подразумевавшееся под этим отсутствие эмоций и интереса, полный отказ от попытки к бегству с моей стороны, хотя времени у меня было достаточно, – все это превратило наши действия в пассивные. Мы их не совершали – они совершались.

К этому моменту и она, и я двигались так медленно, что, строго говоря, уже не двигались.

На самом деле этот человек стал для меня символом совершенства. Возможно, в его падении с велосипеда была неуклюжесть, но, умерев на асфальте у заградительных столбиков, он совершил то, что хотел совершить я: соединился с окружающим его пространством, погрузился, влился в него, заставив промежуток между ним и собой исчезнуть, – и при этом слился со своими действиями, слился до такой степени, что больше их не осознавал. Он избавился от своих разъединенности, отдаленности, несовершенства. Срезал обходной путь. Тогда и мысли, и действия распались, обернувшись идеальным равновесием. Место, на котором это произошло, было точкой попадания совершенства – всеобщего совершенства: того, чего достиг он, того, чего хотел я, того, чего хотели все остальные; они просто не знали об этом, да и в любом случае, даже знай они, у них не было восьми с половиной миллионов, с помощью которых к этому можно было бы стремиться. Это была точка священная, благословенная точка, и каждый, кто находился в ней, подобно тому, как находился в ней он, тоже становился благословен. Потому-то я должен был реконструировать его смерть: для себя самого, разумеется, но еще и для всего мира в целом. Ни один из тех, кто это понимает, не сможет обвинить меня в недостатке щедрости.