Мэгги Доэрти

У семейства Кумин на ферме было полно домашних животных, и за всеми надо было присматривать: у них были овечки Гертруда Стайн и Алиса Б. Токлас, далматин по кличке Цезарь, две лошади — Джунипер и Таша и несносный козел по имени Оливер.

Однажды Секстон призналась в одном из писем: «Я запасаюсь книгами. Они — люди, которые меня не покинут» [2].

В тот момент я почувствовала: быть в библиотеке одной — невероятное везение, а еще большее везение заключается в том, что мой парень живет в другом городе.

Но белый штакетный заборчик не спасает от натиска кошмаров.

На семинарах было так мало мест, и так много молодых писателей жаждали признания. Их связи были эфемерными: после вечеров, проведенных в баре, женщины возвращались домой к мужьям. Наутро, несмотря на все сложности (или, возможно, благодаря им), отношения супружеских пар оказывались стабильнее, чем женская дружба.

Секстон считала, что худшая проблема в ее жизни — «быть женщиной, которая занимается чем-то вроде поэзии»

В начале сентября в одном из писем Энн рассказывает, что «истинная природа поэта» в том, чтобы «изолироваться и всегда быть наблюдателем своей собственной жизни» [455]. Конечно, это все прекрасно, рассуждала она, но «что хорошего в изоляции, если ее не с кем обсудить».

Бэби-бумеры, рожденные у «молчаливого поколения» — гордых ветеранов Второй мировой и благообразных домохозяек с нитками жемчуга на шеях, — отвергли стиль, привычки и традиции своих родителей. Они требовали гражданских прав и сексуальной свободы.

Когда в мае 1971 года поэтесса Никки Джованни спросила бывшего главного редактора журнала Essence Иду Льюис о том, что она думает о движении за равноправие женщин, Льюис охарактеризовала его как «семейную ссору между белыми женщинами и белыми мужчинами. А мы все знаем, что участвовать в семейных спорах — не лучшая идея»

Для женщин писательство было больше чем самовыражением, больше чем терапией. Это был вопрос жизни и смерти. Как однажды сказала Олсен, «Каждая пишущая женщина смогла пережить катастрофу» [644].