Баграт Шинкуба

Но сколько бы ее ни было пролито, она все равно не принесла убыхам ничего, кроме несчастья, а ведь самая горькая кровь – это та, которая пролита напрасно.

Пришли, говорят, благородные деревья к Богу с жалобой на топор, а Бог им в ответ: «Вашего он корня – ручка-то у него деревянная».

с достоинством жили и с достоинством умирали…

Гонимые ото всех и ото всюду, они шли по дорогам, усыпанным мертвыми телами; любившие свободу, они до конца боролись за нее.

Но разве можно вырвать из сердца горца любовь к своей Родине, к своему дому, к своему очагу. Разве что с самим сердцем…

Теряющий родину — теряет все.

— Я абхазец, я из Абхазии приехал.
— Ты абхазец? О аллах всемогущий, что я слышу! — Старик произносит эти слова на чистом абхазском языке, ошеломленно подняв руки к небу.
— Да, я абхазец, я приехал из Абхазии, — еще раз повторяю я, но теперь уже не по-турецки, а по-абхазски.
— О, какую радость принес ты мне! Сколько лет я не видел ни одного абхазца. Сколько лет думал, что скорей мертвецы воскреснут, чем я еще раз услышу абхазскую речь.
Говоря это, старик приподнимается с обрубка и, потянув меня к себе, поочередно целует мои глаза.
— Знай, что я не чужой тебе по крови. Моя несчастная мать была абхазкой, из рода Шат-Ипа, из Цебельды.

— Вот так, мой дорогой Шарах, вот так, — говорит старик, придерживая меня за плечо, чтоб я не встал. — Смотри на этот огонь, на этот очаг последнего из убыхов. Как хорошо, что я не забыл абхазский язык, а если все-таки забуду какое-то слово, прости меня. Слава аллаху, моя несчастная мать научила меня своему языку, и в моих ушах до сих пор остался ее голос.

И я впервые в жизни слышу звуки этой трубы, одновременно и страшные, и жалобные, похожие на крик раненого зверя. Эти звуки то поднимаются высоко, как дым над крышей, то, унесенные ветром, жалобно умирают где-то вдали. И я слушаю их и думаю: почему бы этой трубе не закричать еще громче и еще жалобнее, так, чтобы заплакали все, кто ее услышит. И почему бы всем, кто ее услышит, не обнажить головы, вспоминая ушедший из истории народ. Трубит последняя труба убыхов, и беда не в том, что трубящему в нее столетнему старику уже никогда не стать снова ни ребенком, ни юношей, ни воином. Беда в том, что ими уже не станет и никто другой, потому что самый последний убых — это он!

Трубит последняя труба убыхов, и беда не в том, что трубящему в нее столетнему старику уже никогда не стать снова ни ребенком, ни юношей, ни воином. Беда в том, что ими уже не станет и никто другой, потому что самый последний убых — это он!